Неожиданно обнаружился мой рассказ 😎 #проза_перископ
Роза Поланская
Дед
Дед сидит напротив меня на своем старом диване, который в семье называют «топчан», и улыбается. Его беззубый рот забавно, по-рыбьи раскрывается.
– Мать не помню, – дед продолжает улыбаться. – Мне же было три, когда она умерла.
Я не знаю, что еще спросить. Я сижу на низком деревянном табурете, на котором дед когда-то ремонтировал обувь.
Когда у деда снизилось зрение, он начал притаскивать с помойки всякие деревяшки и делать из них полки и ящики для инструментов. Из-за грязных помоечных досок дед развел в топчане клопов.
Родители ругали деда и боялись, что клопы расползутся по комнатам. Но дед не пускал отца и мать к себе и воевал сам. Брызгал диван «Дихлофосом», а потом сидел в этом «дихлофосном» запахе и кашлял. Дед вел войну каждый день.
С дедом ругаться было бесполезно. Он всегда знал, как лучше. Поэтому я с отцом договорился вывезти деда на машине к реке – подышать воздухом – и на это время вызвал службу дезинфекции.
Без войны дед скучал. И втайне продолжал проносить через родительское коридорное КПП старые мебельные доски.
У деда было двое детей и четверо внуков. Но дед назначил внуком меня и других не признавал. Когда мне было лет семь, дед впервые сделал мне кувыркающегося солдатика на двух досках. Доски были добротные, тщательно вышкуренные, дед покрасил поделку разными цветами, прорисовал каждый элемент одежды человечка. Ребята во дворе с восхищением смотрели на игрушку. Такую купить было нельзя. Сейчас ее окрестили бы эксклюзивной.
Бабка ругалась на деда, что для других внуков ничего не делает. Дед отмахивался, крякал и протягивал мне фигурки солдатиков, вырезанные из пенопласта и разукрашенные фломастерами.
Дед любил хулиганить. Втайне от бабки он учил есть всякую растительность: мы ели белые цветы «кашки» на акациях, розовые цветки клевера, пыльный щавель на обочинах дороги, траву, листья…
Однажды на даче я ушел за дом и наелся высокой травы с семенами-висюльками, воображая, что грызу семечки. Ночью меня забрали на скорой с температурой под сорок.
Когда меня выписали, бабка бранилась на деда, дед смеялся, обнажая зубы с серебристыми коронками, и говорил: «это потому, что без меня ел» и подмигивал.
На уроке рисования во втором классе я нарисовал деда похожим на крутого певца из группы «Технология» – с модной скошенной стрижкой. Но учительница исправила рисунок со словами: «у дедушек не бывает такой стрижки» и нарисовала карандашом одуванчик на голове деда. Я моргал глазами и смотрел на одуванчик.
Потом пришел домой, показал рисунок маме, она качнула головой и сказала:
– Похож, только что у деда на голове? У деда же прическа как у этого… из «Технологии»?
Я пожал плечами. Когда ученику восемь, учительнице всегда виднее.
Через пару дней в Хабаровск прилетел дед, чтобы забрать меня на лето в Камышин – набираться витамина D и всяких других витаминов с дачи. Мы летели с дедом на самолете и играли в волка, ловящего куриные яйца. Я почувствовал, как к голове подступает что-то, будто голова распухает, и губы немеют, и сказал деду. У деда поблизости была только борсетка. Одним быстрым движением он выудил из борсетки купюры и подставил к моему рту. Когда борсетка была наполнена, дед застегнул сумку и аккуратно поставил под кресло.
Борсетку мы не забрали с собой.
Класса до пятого я представлял, как полная борсетка летает над нашей страной.
На реке у дачи мы ловили лягушек и приносили жить в корыто. Бабка ругалась, что лягушки едят огурцы. Мы с дедом любили лягушек. Говорят, что бородавки от них не появляются, но домой, в Хабаровск, я вернулся с руками, усыпанными мелкими прозрачными точками. Мать безрезультатно выводила их аптечными средствами, пока я не выковырял каждую бородавку ногтями. Бородавки медленно начали сохнуть и к следующему лету сошли.
Дед разрешал купаться в кадушке, вкопанной в огород. Я скользил босыми ногами по склизким ржавым стенкам, а бабка вздыхала.
Когда мне исполнилось девять, за дачами дед учил меня водить «Москвич». Отпускать сцепление мягко не получалось, и я узнал много новых русских слов. Дед разрешал подъехать к гаражу у девятиэтажки между дворами. Дороги видно не было, я вытягивал шею, чтобы что-то разглядеть. Но деду было очень весело и мне тоже.
Дед научил класть в бархатный мешочек палками собачье дерьмо и оставлять на лавочке у дома. Мы наблюдали за мешочком из окна на втором этаже.
Опытным путем мы выяснили, что черные муравьи соленые на вкус, а рыжие – не стоят внимания. Еще дед не любил соседских крикливых бабок, что гоняли детвору, и просил плеваться на них с балкона.
Все проделки мы делали с дедом молча. Дед был не болтлив. Я тоже.
Годам к восьмидесяти деда забрали к себе родители. Когда я прихожу навестить мать с отцом, то заглядываю и в комнату деда. Говорить не о чем. Проделки давно закончились. Иногда я забываю заглянуть и потом корю себя и всякий раз обещаю себе задержаться у деда подольше в следующий раз.
Когда родители заболели коронавирусом и я направил к ним медсестру, чтобы она ставила капельницы и уколы, дед отмахивался и говорил, что коронавируса не существует. Дед сильно кашлял за стеной, но не пускал к себе ни врачей, ни знакомую медсестру. Мать плакала, а дед ел лук и чеснок.
Родители вылечились капельницами и уколами. Дед – чесноком и луком.
Когда-то давно дед посмотрел фильм с Ван Даммом и с тех пор каждый день делает зарядку. «Тут главное – правильно дышать», – объясняет дед и показывает, как надо: полуприсев, выдыхает через рот, выталкивая руки вперед на манер восточных борцов.
Когда у меня родилась глухая дочь, я решил изучить родословную и выяснил, что мать деда была глухой. Но версии деда каждый раз оказывались разные: то мать слышала, но оглохла, то слышала, но не говорила.
Дед сидит передо мной на своем топчане. К обоям над ним приклеены «Моментом» две фотографии: меня, восьмилетнего, и юной бабушки, которой он терпеливо добивался четыре года.
У деда больше нет прически солиста «Технологии». Дед лысеет и бреет голову, чтобы «выглядеть крутым». Сухая кожа на его голове шелушится. Серебристых коронок тоже нет, как и зубов. Дед всегда боялся уколов и стоматологов – к больным зубам он прикладывал соленое сало, а безнадежные – выдергивал плоскогубцами.
Ворот его новой футболки криво обрезан ножницами. Когда я купил для него футболку-поло, дед отрезал воротник со словами: «Хорошо, когда ши́роко – для воздуху».
Он улыбается беззубым ртом и говорит о детстве. Мать после развода с отцом забрала только старшего брата, а его, трехлетнего, почему-то оставила отцу. Когда она умерла, брата взяли зажиточные бабка с дедом по материнской линии. Брат окончил успешно школу, выучился в военном училище и стал офицером. Дед жил с отцом, выпивающим после войны. Мачехи сменяли друг друга, но были похожи в одном: кормили только своих детей. Маленький дед всегда оставался голодным, но еще не умел говорить и жаловаться отцу. Он окончил четыре класса и пошел работать. Дед мечтал о небе и хотел выучиться на летчика. Но отец-сапожник научил его ремонтировать обувь.
Лет в семьдесят, когда деда снимали с петли, он все улыбался щербатым тогда еще ртом и повторял:
– Да я шутил, шутил, я ж летчик.
Дед сидит под фотографиями, раскрывает беззубый рот и говорит:
– Тяжело было в детстве, тяжело, – и грудь его начинает дрожать, рот по-рыбьи раскрывается, но дед сдерживается и отказывается говорить дальше: – Я потом, потом тебе всё расскажу. Стока всего. Когда-нибудь расскажу… Когда будет время у нас обоих.
Мы сидим с дедом в тишине. На стене тикают старые деревянные часы. Очень громко. Дед перебирает найденные деревяшки. Пахнет «Матареном», крышка тюбика торчит под подушкой. Я сижу напротив, на низком табурете, который лет двадцать назад сделал дед. Табурет скрипит подо мной. Я держу в руках солдатика для пятилетней дочери. Солдатик не покрашен, две скрепленных доски не прошкуренны и оставляют занозы. Дед не рассчитал с перекладиной, и если доски с большим усилием сблизить, то солдатик не подпрыгивает, а едва качается на веревочке.
Иногда мне кажется, что в своей жене дед нашел мать, а во мне – брата, о существовании которого он узнал к четвертому классу, то есть перед началом своей «взрослой жизни». И дед всю жизнь проказничает, словно ищет в себе детство.
На подоконнике растет алоэ, несколько листьев обломлены и уже пошли «на лечение». Там же, в неглубокой тарелке, разложены дольки чеснока и половинка луковицы.
Дед потирает распухшее колено и повторяет довольно:
– Когда-нибудь я тебе все, все расскажу. Стока всего было… Расскажу, когда у нас у обоих будет время.
Когда-нибудь, дед. Когда у нас у обоих будет время.
#Перископ_Волга
